Официальный сайт Ю.М.Ключникова

Об авторе
Стихи
Статьи
Задать вопрос
На главную
 
Стихи

ПОДРАЖАНИЕ ДРЕВНИМ.

Сначала в меру кровь пролита,
Чтоб дух в разбеге не упал,
И ты твердишь свою молитву:
- Держи удар! Держи удар!
Потом ты сам / все по порядку/-
Центурион и раб удач-
Терзаешь яростно тетрадку:
- Держи удар! Держи удар!
И наконец, любимец Зевса
/ Но Мойра рядом как удав/
Ты заклинаешь только сердце:
- Держи удар! Держи удар!

СОВЕСТЬ

Узнай, что боль необходима,
Что ложь и зло непобедимы,
Душа беспамятна, а кладь
В грядущих воплощеньях та же,
В ней атом истины не нажит,
Все нужно снова наживать.
И зовы неба голубого,
И шепот мой, что слышишь ты,
Не вести благостного бога,
А вечный ветер пустоты.
Узнай, что места нет надежде
В моих владеньях,
Как в аду.
Готов ты мне служить, как прежде?
- Готов.
- Пойдешь за мной?
- Пойду.
* * *
Земная кровь струится без конца
Для клевера, пырея, чебреца.
Трава склоняет стебли под косу,
Чтоб накормить корову и козу.
Глаза коровы отчего грустны?
Мы все ее беспутные сыны.
О человек! Не ошибись в судьбе -
Цепь жертвы не замкнулась на тебе.

Песчинка в океане Бытия,
Во власти мощных сил судьба твоя.
Волны барашек, короток твой путь,
Но ты вмещаешь океана суть.
Познанье - цепь Схватившему звено
От топоров судьбы уйти дано.
Бессмертья ветры бьют ему в лицо,
Когда вращает вечность колесо.

Все повторится в колесе миров:
Цветенье трав, задумчивость коров,
Ребенка смех, страданье мудреца,
Влюбленных трепет, мужество бойца,
Вершин тобою пройденных завет.
Но позовет однажды дальний свет
Иных миров и несказанных звезд -
И в сердце не сдержать молитв и слез.

АЗ ЕСМЬ

Когда облечься письменною плотью
Пришел душе славянской звездный час,
Ту плоть Кирилл и брат его Мефодий
Определили первой буквой —
Аз.
«Аз есмь» мой предок тонкой вывел кистью
Слова Творца, Те самые, что Он
Вписал нам в сердце, как венец всех истин,
Как главный над законами Закон.

Летели годы, дни, Россия крепла
На радость Богу — сатане на страх,
То поднимаясь фениксом из пепла,
То падая опять почти во прах.

Когда же чужеземная зараза
Вползла незримо в русские сердца,
Мы отделили наше «я» от Аза
И первым поместили от конца.

Сегодня мир охвачен общим тленьем.
Но мы всему, что утеряло честь,
С российским нескончаемым терпеньем
Ответствуем уверенно:
— Аз есмь!

Жива души уступчивая сила,
Жива в душе торжественная песнь,
Жива Земля, пока жива Россия.
Аз есмь!

НЕССИ

Когда в сиянье стронциановом
Сольются небо и вода,
Как будто Дух над бездной заново
Замыслил Слово,
В час, когда
В глухом блаженном одиночестве
На тонких нитках тишина
Повесит звоны и пророчества,
И оком пристальным луна
Скользнет по длинным плесам озера,
Просторным островом спины
Вдруг что-то грузное и грозное
Подымется из глубины.
Потянется к Большой Медведице
Змеиной шеей из воды,
Глаза зеленые засветятся -
Две грустных маленьких звезды.
Сбегут беззвучно струйки лунные
С чугунной кожи,
Глядя в даль,
О чем она тогда подумает
Доисторическая тварь?
Свидетельница гроз Лемурии
И Атлантического дна,
Оглядывая мир нахмуренный,
О чем встревожится она?
Ночь затаится,
Даже лешие
Забудут блудные дела,
Пока полнеба занавешивая,
Два перепончатых крыла
Поднимут вал на древнем озере,
Рванутся ввысь в мольбе, в тоске
И тяжко упадут от розовой
Рассветной дрожи вдалеке.

* * *
Лиле
…Какими ручейками
Стекался мир на дно сетчатки,
Чтобы однажды сквозь плотину
Твоих зеленых глаз прорваться
Потоком радуг на картон?
Пора!
На струях многозвучных
Плывет корабликом веселым
Освобожденное от плена
Твоих забот
мое перо.
Пора!
Заждавшиеся боги
Решили нас уравновесить —
Связать магнитным полем общим,
Прозрачной стенкой разделив.
Пора!
Случайные забавы
Сменились грозным притяженьем,
И вот судьба неотвратимо
Конвойным дышит за спиной.
Пора!
Трубят немые трубы.
Пора!
Зовет на битву хаос.
Пора!
Огнем своим сияет
Полночной бабочке свеча.

***
ГЛАДИАТОР
Прощай, владычица арена,
Прощайте, сонмы жарких глаз.
Во мне желание сгорело,
Спасая тело, тешить вас.
О, как рвало меня в тавернах,
Как со стыда кидало в жар,
Когда его вином Фалерна
Я разжигал и ублажал!
Но все прошло.
Игрой железной
Сюда пришли вы кровь согреть.
А я ведь перетер над бездной
Канат, что делит жизнь и смерть.
Я вам их обе возвращаю.
Казнившим плоть, терзавшим дух
Не говорю, но возвещаю,
Что знаю больше этих двух.
Я знаю тонкий щит бессмертья,
Который выковал мне бой
С неубывающим, поверьте,
В ничтожестве самим собой.

БЕСЕДЫ О КОРРИДЕ.
1.С быком

Несётся на арену он,
над ним
простор небес весёлый и широкий.
Судьба быку отсчитывает сроки ...
Не соглашайся с ней, бычок,
бодни
погонщика, что движется поодаль!
Не всё ль равно, где смерти остриё?
Для жизни же потеха и свобода -.
два разных измерения её.

Все повторится:
шпага занесется,
ты рухнешь,
а на ферме где-нибудь
теленок подрастет под жарким солнцем,
чтоб вновь проделать твой последний путь.
Такая сказка никогда не кончится.
И бык ревет
в слепую темень дня.
И он бодает ...
только не погонщика,
Бодает он досадливо
меня.

2. С матадором

Дон Хуан, нынче день, как парильня,
третий бык предстоит вам без смен.
Задержались в пути бандерильи,
задержитесь и вы на момент.
Пышет яростью потная туша,
ждут забавы и гранды, и чернь.
Но подумайте,
может, не нужен
смертный иней бычиных очей?
Месмерическим пассом надежно
укрощает быка ваш платок.
Вы - артист,
так не стоит, возможно
прятать в складках коварный клинок.
Удивленно приподняты брови.
Что за шутки!
Да вы не спьяна?!
Эти зрители требуют крови.
- Что ж, кто жаждет,
получит сполна.

3. С самим собой

Я матадор. Я много лет в бою.
И много лет быком почти прикончен.
Корриду неприметную мою
и главную едва ли кто захочет
увидеть.
А мой враг, рога склоня,
все ждет, что оступлюсь я или струшу.
Прыжок - и в сантиметре от меня
проносится нацеленная туша.
Одно желанье в мире у него -
меня увидеть павшим и добитым.
Но плащ пурпурный сердца моего
и вызов, и надежда , и защита.
Одно желанье в мире у меня,
чтоб донимать желанья перестали,
ведь этот бык и есть другое “я” -
рога вражды и поле для ристаний.
Схватились мы в бою
как два клинка
в неистовом, почти любовном жженье.
И кто-то из двоих наверняка
не выдержит, падет в изнеможенье.

4. С пространством

Все “я” да “я”. На белом свете
мне эти двое застят свет,
который есть Великий Третий
и Главный Я, когда их нет.
Он не натуга, не неволя,
Он возвращает нас во вне
к улыбке пахаря на поле,
к его упорству на войне.

* * *
Рассвет. Тоска. Один.
Один и жнец и пахарь
на землях этих райских
и все-таки чужих.
Как пот ни солонит
линялую рубаху,
тоска не отстает
от дум и дел моих.
Она не леденит,
она не жжет, не ранит,
она чуть-чуть щемит,
щемит в груди тоска.
Соседняя гора
до плеч в песце-тумане,
а он, на сливы пав,
им серебрит бока.
Какой сегодня день
от сотворенья мира?
Который звездный час
из вечности набух?
Вот груша взорвалась
на крыше, точно мина,
вселенский тишины
распугивая пух.
У безначальной тьмы
в начале было Слово,
но радость до и после.
А если её нет,
зачем плодам с небес
греметь о шифер снова?
Чужбина. Тишина.
Тоска. Туман. Рассвет.

* * *
Ищу тебя, нигде не находя,
Твой образ я ловлю в речном теченье,
В ночных туманах, в капельках дождя,
В рассветных снах и в сумраке вечернем.

Отыскиваю образ дорогой
Я в лике каждой женщины случайной.
И пусть не в этой жизни, пусть в другой,
С разгаданной твоей я встречусь тайной.

Есть в жизни неземная высота,
Есть пламя у холодного камина.
О, не покинь меня, моя мечта!
А я тебя вовеки не покину.

Дай веры мне пройти сквозь мрак ночей,
Дай силы мне в моих дневных сраженьях,
И вечный свет твоих святых лучей
Да охранит меня от пораженья!

* * *
В июльском небе многоокая
Сияющая благодать.
А в доме нашем ночь глубокая
Углами шарится, как тать.
Вздохнет в подполье,
Стукнет ставнею,
Стрехой тревожно заскрипит.
И вдруг навалится
И сдавит мне
Гортань,
и рот заледенит.
Нет силы чудище безглазое
Свалить.
Скорей из ямы сна!
Не зря когда-то было сказано,
Что на миру и смерть красна...
Увы, не стать научной темою
Ночной напасти.
Но дошла ж
Из века домовых и демонов
В цивилизованнейший наш,
В наш воздух, до конца измеренный
На кислород и водород...
Где кто-то, много раз осмеянный,
Незримо все-таки живет.

ЦЕЛЬ ЭВОЛЮЦИИ

Мы были углем обжигающим,
Золой кострища неживой,
И динозавром, всем мешающим,
И всем помощницей-травой.
Громадным тигром саблезубым,
Святым отшельником в скиту,
Свирелью нежной,
Гунном грубым,
Поднявшим меч на красоту.
Смиренным сеятелем хлеба,
Душою вросшим в свой посев,
Певцом, чье сердце жаждет неба...
И мы рождались этим всем,
Чтоб всё вместив
И всё изведав
Вблизи, вдали, вверху, вглуби,
Всё увенчать в себе победой
Всепоглощающей любви.

* * *
В сердечной книге не желтеть страницам,
Пока в ней дни без страха шелестят.
Мы любим в пятьдесят сильней, чем в тридцать,
А в семьдесят смелей, чем в шестьдесят.

Повсюду раздается: кайся, грешник,
Страх Божий да приидет в жизнь твою!
Но я, чем ближе к смерти, тем сердечней
Земную жизнь и всякую люблю.

Страшиться ли загробных адских вихрей,
Когда их здесь немало перенес?
Я выносил у сердца этот тихий
Цветок любви,
Он очень трудно рос.

Под небом то лихим, то нежно-синим,
В болотах, на песке и на горах —
Цветок любви к измученной России,
Которой никакой неведом страх.

СУФИЙСКАЯ ПРИТЧА.

Возжелав в душе унять тревогу,
Вражьих стрел хвативши через край,
Я однажды постучался к Богу
С вечным и тоскливым нашим “Дай!”
По иной, по этой ли причине,
Все мои тревоги отлегли,
Но и лучше стрелы наточили
В тишине угрюмые враги.
Продолжая тряскую дорогу
По ухабам жизненной возни,
Радость я принес к престолу Бога
И воскликнул весело:
“Возьми!”
И волною теплой грудь омыло,
С глаз моих упала пелена
До поры, пока не накатила
Новая холодная волна.
Породнив и радость и тревогу,
Не считая годы и труды,
В третий раз я поднял очи к Богу.
“Сердце без остатка занял ты”.
И занялся в сердце ровный, сильный,
Жаркий, но совсем не жгучий свет,
Голубой, смарагдовый и синий,
О другом-
Ни слов, ни красок нет.

ТРУТЕНЬ

Мой рой шарманку жизни крутит,
Один и тот же вальс гудя.
А я молчу.
Мне имя трутень,
И Бог моим делам судья.
Точней, безделью.
В дождь и ветер
Бывает слякоть или нет,
Найдётся мне на этом свете
И угол в улье, и обед.
Я никогда не лезу в драки,
В чины мне тоже скучно лезть,
Я также не желаю тратить
Себя на месть или на лесть.
Но раз в году порой полдневной,
Неподначальный никому,
Лечу вослед за королевой.
Куда?
Хоть к солнцу самому.
И там, в лазури поднебесной
За миг любви приму я смерть.
Чтоб кто-то мог в каморке тесной
Весь год трудиться и гудеть.

ПУЛЬС ПРИРОДЫ.

Заждались мы дождя.
По заморским пределам скитаясь,
Наконец, удостоил и нас
Он явленьем своим.
Я на дачу шагаю
Под старым зонтом, как китаец.
Почему бы на время
Себя не почувствовать им?
Бьются капли о зонтик
И в дачные наши именья,
По малиновым листьям
И шляпку поганки-гриба.
Я бы одой почтил
Все на свете дожди и биенья,
Если б в ребра мои
Слишком часто не била судьба.
Впрочем, кто же ответит,
Где меру она отсчитала?
В лист бумажный с машинки
Слетают и бьются слова.
Я пытаюсь понять,
Я пытаюсь почувствовать ДАО.
А оно не дается,
Природа его такова.

А МЫ МОЛИЛИСЬ ЗА РОССИЮ

По глыбам льда, из-под которых
Катунь рождается на свет,
Мы поднимались молча в гору,
Светлей которой в мире нет.

Был день — как лед,
Холодный, синий,
Серели тучи, как жнивье,
А мы молились за Россию,
За воскресение её.

Нам мнилось: час великий пробил,
Страна снимается с креста.
О, как стучалась в клетку ребер
Нахлынувшая красота!

Нам с ней хотелось сердцем слиться,
Взлететь по стенке ледника
И выше, к солнцу, по ресницам
Лучей, пробивших облака.

Но Голос вдруг раздался строгий,
Звучал он как бы изнутри:
— Еще не выстроились сроки
Стране обещанной Зари.

Ступайте вниз, в свое безлюдье,
Вериги прежние влача.
Да негасимою пребудет
Зажженная в груди свеча!

ПРЕДЧУВСТВИЕ ВЕСНЫ

Земная жизнь промчалась, словно скорый.
Да будет мне позволено легко
В небесные отправиться просторы,
Но так, чтобы не слишком далеко

От сосен, чьи под снегом лапы гнутся
И серебрятся головы в мороз.
Я не могу однажды не вернуться
В суровый край, где вместе с ними рос.

Я много брал по праву и без права,
Потом платил, ликуя и скорбя,
И понял, наконец, что нет забавы
Печальнее, чем счастье для себя.

Я это знал в других веках и странах,
Но страшный век корежил жребий мой.
Поэтому в его сплошных туманах
Две трети жизни вел ненужный бой.

Пускай же на планете станет чище
С уходом неразумных. На веку
Я слишком мало помогал отчизне,
Быть может ей оттуда помогу.

С лиц, дорогих мне, утирая слезы
И навевая радостные сны…
В мой смертный час взгляните на березы:
Для них зима — предчувствие весны.

* * *
Лечу! Кому такое не приснится?
Лечу все выше к облакам и в них...
Но пробужденья грубая десница
Бьет по крылам и сбрасывает вниз.

Знакомая дорога вспухла глиной,
Отталкивая сердце и глаза.
Дождливый день, безрадостный и длинный,
Как взлетная сереет полоса.

Уравновесим горестные чувства,
Освободим раздумья от слезы.
Нет в мире справедливее искусства,
Чем долгий поиск взлетной полосы.

Глоток воды, ломоть ржаного хлеба…
И мир опять восторгами храним,
Когда свое
Уходит дымом в небо,
А горнее
Становится своим.

БЕЛУХА

Когда расстанусь с плотной оболочкой,
Когда в бесплотный устремлюсь полёт
В бездонно-фиолетовый, полночный,
Луной посеребрённый небосвод,

Налюбовавшись звёздными мирами,
Я возвращусь однажды на заре,
Как блудный сын в новозаветной драме,
К тебе, всеутоляющей Горе.

Берели Белой светлая излука,
Кок-коля Малого немолчный звон и зов.
Белуха, несравненная Белуха,
Ты для меня — как первая любовь.

В душе моей впечатаны навеки
Снегов твоих целительный простор,
Лазурные улыбки аквилегий,
Зелёный мрамор кедров и озёр
Я знаю, что и ты, как я, не вечна,
Когда-нибудь твои растают льды,
От всех твоих нарядов подвенечных
Останутся лишь светлые мечты.

Но никакой зигзаг судьбы случайный
Не разлучит нас с очагом Отца.
Живёт в нас ослепительная тайна,
Которой нет и не было конца.

ДВА ВЕКА С ПУШКИНЫМ

Уверяют, что год девяносто девятый
нам всё переменит,
что поднимет Россию с колен,
только чуть подожди.
Улыбается Пушкин,
два века он наш современник,
он не верит тому,
что пророчат волхвы и вожди.
Улыбается Пушкин,
он знает, что счастье, как пряник
или куклу ребёнку,
никто не положит в наш дом.
Что пока мы сердца
не очистим от всяческой дряни,
будем вечно ходить
под своим или Божьим Судом.
Улыбается Пушкин,
химер не оставив для рабства
и свободу воспев
в первозданной её чистоте,
ту, к которой мы можем
лишь в духе и в тайне прорваться,
потому что иной
не бывает свободы нигде.
Улыбается Пушкин,
гармонии освобождения,
даже боги летят
на Любви ослепительный свет,
потому что Любовь,
как всемирный закон тяготенья,
управляет Вселенной,
и значит, пределов ей нет.

* * *
В июльском небе многоокая
Сияющая благодать.
А в доме нашем ночь глубокая
Углами шарится, как тать.
Вздохнет в подполье,
Стукнет ставнею,
Стрехой тревожно заскрипит.
И вдруг навалится
И сдавит мне
Гортань,
и рот заледенит.
Нет силы чудище безглазое
Свалить.
Скорей из ямы сна!
Не зря когда-то было сказано,
Что на миру и смерть красна...
Увы, не стать научной темою
Ночной напасти.
Но дошла ж
Из века домовых и демонов
В цивилизованнейший наш,
В наш воздух, до конца измеренный
На кислород и водород...
Где кто-то, много раз осмеянный,
Незримо все-таки живет.

ЛАДОНЬ

Открытая ладонь, тебе даны права
понять язык воды и что задумал воздух.
Касается тебя и солнце, и трава,
и запахи цветов, и шёпот мыслей звёздных.

Начертана в тебе судьбы грядущей нить
и знаки всех планет проявлены на коже.
Ты можешь всё сломать и снова сотворить
и быть ни на кого на свете не похожей.

Ещё тебе дано любимых обнимать,
им нежно гладить грудь, и волосы, и плечи…
и счастье потерять, и вновь его поймать,
и подпереть щеку в надежде новой встречи...

***
Жара за тридцать. Клонит в сон.
Молчит, не требует поэта
к священной жертве Аполлон.
Ему видней.
Пройдёт и это.

В глазах моих немало снов
прошло за жизнь к поре осенней
от потрясения основ
до жажды новых потрясений.

И так случалось, что всегда
далёкий свет маячил смутно,
за вспышкой света шла беда,
и снова наступало утро.

Но не об этом нынче речь
мне странно, что порой вечерней
сумело сердце уберечь
неугасимое свеченье.

Точнее, тихое тепло
к земле, деревьям, людям, птицам,
и даже к злу, что отошло,
но может снова возвратиться.

И Аполлону ли, Христу
шепчу в сердечной сладкой трате:
- Пусть всё пройдёт,
невмоготу
лишиться только Благодати.

***
Я знаю, что с души когда-то сброшу
любую кожу, ставшую душой.
Всему на свете зритель и прохожий,
в конце концов, я сам себе чужой.

С теченьем перемен неумолимых
бесследно исчезают все огни.
Но, Боже правый, пощади любимых,
пусть мы угаснем раньше, чем они.

Пускай наш мир текуч и переменчив,
бунтует плоть и негодует дух,
зреть не желают превращенье женщин
из роз и лилий в скомканных старух.

Хотя закон мы отменить не в силах
и реки в море вечности текут,
она нам не нужна без этих милых,
скользящих мимо ликов и минут

Но это мы,
а жизнь – всегда блаженство,
течёт сквозь пальцы, не веля грустить,
великолепным приглашая жестом
коснуться красоты и отпустить.

ПОЖЕЛАНИЕ САМОМУ СЕБЕ

Понять, почувствовать, старея,
что ничего не сохранить,
что счастье жизни в растворенье
поверх любых её границ.

Что можно после смерти слиться,
с весенним, например, дождём,
с улыбкою переселиться
в любой, что подвернётся, дом.

Неважно сделаться ли лужей,
или серебряным ручьём.
Когда всему живому нужен,
сам не нуждаешься ни в чём.

И нагулявшись в разных стратах
земли, небес, иных светил
вдруг оценить сухой остаток,
который ты не растворил.

БЫТЬ МОЖЕТ…

Пройдут века, твой прах источат черви,
в иную плоть войдёт душа-свеча…
И ты, быть может, раскопаешь череп,
тот, что сегодня носишь на плечах.

Ты всмотришься в глубокие овраги
пустых глазниц, в смешной оскал зубов,
и, может быть, припомнишь все зигзаги,
всю безысходность прошлых погребов.

Как мучился в исканиях незрячих,
как падал, как вставал, как падал вновь…
И, может быть, с улыбкою заплачешь
над чередой своих далёких снов.

И, озирая залитую светом
планету в золотые годы те,
привёт пошлёшь, быть может, всем поэтам,
не погасившим свечи в темноте.

 

ДАЛЁКОЕ И БЛИЗКОЕ

В голове у меня
среди жёлто-зелёных сосёнок
протекает ручей,
он ленив, словно пленная рысь.
Но ведь где-то бежит
по холодным камням, как бесёнок,
и сверкает на солнце
весёлыми пятками брызг.
Это память меня
возвращает на горные тропы.
…По компьютерным клавишам
пленными пальцами бью,
всё пытаюсь вдохнуть
в чёрно-белые, строгие строфы
синь алтайских вершин,
и сердечную нежность свою.
Состязаться с природой -
привычное дело поэта
и, конечно, проигрывать
спор в безнадёжной борьбе.
О, ручьи!
О, Катунь!
О, Белуха!
Полцарства за это!
Но вторые полцарства –
оставлю стихам и себе.

***
Пока архивные трудяги
не занялись моей судьбой,
я на пустом листке бумаги
сам повинюсь перед тобой.

Каким я стал -
спасибо Зверю
за длинные его клыки.
Я не всегда Тебе был верен
священным таинством строки.

В душе таланту было тесно,
а бесам всяческим - простор…
Ну что ж, поэзия - не тесто,
поэты праведные – вздор.

Когда вино играет слишком,
добавить спирт в себя велит.
Чем фрак темней – светлей манишка
и выше пушкинский цилиндр.

Поверх же всех рубах и фраков
дышала нежности свеча
к Тебе, измученная мраком,
к Тебе, укрытая в печаль,

моя Царевна-Несмеяна.
Лишь ты в изменчивой судьбе,
ты мне одна не изменяла.
И вздох последний мой –
Тебе

ВСТРЕЧА

Озябший под крещенским толстым льдом,
Он путь держал к соседке многоводной,
В её мечтая постучаться дом,
Такой же полутёмный и холодный.

Но застучала наверху пешня —
И крыша ледяная проломилась,
И вёдрами над прорубью звеня,
Над ним с улыбкой женщина склонилась.

Он замер на минуту в полынье,
Коснувшись глаз смеющихся несмело.
Покачиваясь в маленьком окне
О чем-то тихо женщина запела.

Кружился незатейливый мотив,
Пока не заскрипело коромысло
И не затихло, ведра подхватив.
И тишина над прорубью повисла.

Он не расслышал песни той слова.
Ручьи бегут, им торопиться надо.
Осталась лишь в проломе синева,
Как эхо прикоснувшегося взгляда.

Да след в снегу оставил быстрый шаг.
Озябшие порой крещенской тоже
Все женщины куда-нибудь спешат,
И в этом на ручьи они похожи.

ЕЛЬ

Там, где январская дремлет метель,
в хвойных запутавшись иглах,
из-за ствола корабельного ель
в свитере снежном возникла.

Солнечный луч у высокой сосны
перехватив незаконно,
словно смычком на струне тишины
что-то играет знакомое.

Что-то забытое будит в груди
строгая зимняя пьеса.
Светловолосая, не уходи
в синие сумерки леса!

Эту мелодию ждал я давно
встретить на тропах закатных.
Чуть задержитесь в дорожном кино
неумолимые кадры!

Но за шлагбаумом крутит метель
снова свои серпантины.
Прячут от глаз уходящую ель
сосен гвардейские спины.

Прячется солнца недолгий каприз
в складках январского неба.
И исчезает маленький принц
в свитере белом из снега.

НОЧЬ В НИЖНЕМ ЛАГЕРЕ
В допотопных чудовищ
упавшая ночь вырастает.
Обступили палатки,
поодаль бесчинствуют, но
к одному подойдешь —
и страшилище тотчас растает.
Повернёшься к другому —
мгновенно исчезнет оно.
Рядом что-то плеснуло,
неважно, лягушка ли, бес ли,
важно, чтобы по сердцу
круги не поплыли тревог.
Можно удить чертей
в этом дремлющем озере, если
улыбаясь глядеть
на дрожащий луны поплавок.
Говорят, в полнолуние правит нечистая сила
бал ночной при свечах
ежегодно на Лысой горе.
Я там не был, но это,
наверно, чертовски красиво —
чёрно-белые вихри
на звездно-лиловом ковре!
Каждый миг на планете
Проходит единственный праздник —
праздник смены сезонов,
желаний, вершин и дорог.
Мир прекрасен во всём,
Даже в тёмном своём безобразье,
Если ты убеждён,
Что повсюду господствует Бог.

АРКАИМ

Речная рябь в седую даль гонима,
Залётным ветром взятая в полон.
Полынные просторы Аркаима,
Я дважды приходил вам на поклон.

И кожей чуял тонкие касанья
Поклонников Великого Огня.
Широкими арийскими глазами
Они глядели молча на меня.

— Зачем пришёл?
Исполнишь ли законы
Хранить в душе святые пламена?
— Ну что ж, не понаслышке мне знакомы
Оставленные вами письмена.

Барачный быт гипербореев древних
В мой детский мир тропинку проторил,
И бегство их из городов в деревни
Я в сорок первом тоже повторил.

Но вот огонь души… В дыму столетий
Он весь почти растрачен на металл.
Гнал рябь речную беспокойный ветер,
Скользили тени в облачную даль.

Их печь для плавки бронзы слишком зримо
Напомнила заветы старины.
Полынные просторы Аркаима,
Мы в общей связке веры и вины
------------------
Аркаим — название древнего города на Урале, предполагаемой прародины зороастризма

ПАМЯТЬ

Я силюсь что-то вспомнить, что – не знаю.
Тяжёлых мыслей обступила рать.
Но это «что-то» снова ускользает,
как будто мне его не нужно знать.
Я был волхвом, язычником, ессеем,
друидом, мусульманином, пока
судьба не занесла меня в Расею
на многие рожденья и века.
Который век ищу в её просторах
первоначальный замысел Христа.
Но самое надёжное, простое
одолевает мыслей суета.
Владыка дней, открой мне эту тайну –
любить весь мир и каждый атом в нём.
Проникнуть в суть Божественную дай мне.
И шепчет Бог на языке своём:
-Да, Я Владыка дней твоих и судеб,
но как ни величаешь ты меня,
Я - только Бог,
Я связан, как и люди,
цепями тьмы у адского огня.
Откроются тебе любые двери,
исчезнет тьма, что застит свет в окне,
когда в себе ты уничтожишь зверя,
а, значит, возвратишь свободу Мне.

***
В молодые дни торопишь жадно
наслаждений резвого коня.
А под старость путник безлошадный
только руки греешь у огня.

Ничего они не удержали.
Потому в свой предзакатный час
повторяешь древние печали,
сказанные многими до нас.

Срок приходит – всё уходит в зиму,
словно флоксы в прошлогодний тлен
Остаётся лишь невыразимость
Божества в потоке перемен.

Как оно вселилось это чудо
в женщину, в цветок, в сиянье глаз?
И куда уходит из сосуда,
где свеча прекрасная зажглась?

Не дано нам ни поймать жар-птицу,
ни понять. И сколько ни грусти,
всё, чем вдох успеет насладиться,
с выдохом на волю отпусти.

Исподволь, свободно и случайно
в небесах кочуют облака,
а из сердца в сердце эта тайна –
женщины,
поэзии,
цветка.

ВЕЧЕР

Он пока ещё дивно красив,
весь светящийся и величавый.
Но уже из болотных низин
выползают туманы-удавы.
И шуршат в камышовой тиши,
и ленивыми кольцами вьются.
И утиная стая спешит
опуститься в озёрное блюдце.
Он встречает доверчивых птиц
канонадой дуплетов бездушных.
После в дымке озёрной коптит
бездыханные, влажные тушки.
Уходящему солнцу вдогон
золотит по краям облака он,
попивая лиловый кагор
из хрустальных закатных бокалов.
Он волшебник, но что за резон
в его сполохах чудных и кратких?
Скоро спрячутся за горизонт
все его мимолётные краски.
Что он может ещё обещать
уцелевшим от выстрелов уткам?
Бесконечную жажду прощать
в этом мире обманном и жутком?
Или веру великую, что
непреклонны свободные ветры,
что за тёмным флажком на флагшток
Непременно поднимется светлый.

МАСКА

Не жду уже козырной масти,
прикрыв зевком
желаний ком.
Но это всё подобье маски,
обманный плащ перед быком.

За красной тряпкой шевелятся
и боль, и гнев, и страсти гул…
Победных Господу реляций
увы, послать я не могу.

И всё-таки в житейском зное
оно срастается со мной
пускай пока что напускное
обличье истины иной,

безгрешной, сильной и прекрасной…
Я каждый день молюсь сильней,
молюсь под праведною маской,
чтоб сутью сделалась моей.
***
Бедные поэты-графоманы,
кто сегодня слышит голос наш
в грохоте рекламного обмана,
посреди всеобщих распродаж?

Может быть, грядущий Генрих Шлиман,
в чью-нибудь уверовав строку,
разузнать захочет, как дошли мы
через суховеи к роднику.

Как с незащищёнными глазами
в пыльных бурях рыночных сахар
донесли божественный гекзаметр
через нескончаемый базар.

Раскопает нынешнюю Трою
и отыщет в розовом песке
мощи неизвестного героя
с шариковой ручкою в руке.

ЛАДОНЬ

Открытая ладонь, тебе даны права
понять язык воды и что задумал воздух.
Касается тебя и солнце, и трава,
и запахи цветов, и шёпот мыслей звёздных.

Начертана в тебе судьбы грядущей нить
и знаки всех планет проявлены на коже.
Ты можешь всё сломать и снова сотворить
и быть ни на кого на свете не похожей.

Ещё тебе дано любимых обнимать,
им нежно гладить грудь, и волосы, и плечи…
и счастье потерять, и вновь его поймать,
и подпереть щеку в надежде новой встречи...

***
Жара за тридцать. Клонит в сон.
Молчит, не требует поэта
к священной жертве Аполлон.
Ему видней.
Пройдёт и это.

В глазах моих немало снов
прошло за жизнь к поре осенней
от потрясения основ
до жажды новых потрясений.

И так случалось, что всегда
далёкий свет маячил смутно,
за вспышкой света шла беда,
и снова наступало утро.

Но не об этом нынче речь
мне странно, что порой вечерней
сумело сердце уберечь
неугасимое свеченье.

Точнее, тихое тепло
к земле, деревьям, людям, птицам,
и даже к злу, что отошло,
но может снова возвратиться.

И Аполлону ли, Христу
шепчу в сердечной сладкой трате:
- Пусть всё пройдёт,
невмоготу
лишиться только Благодати.

КУВШИНКА

Как всплеск последний летнего тепла,
а может быть, как нежную ошибку,
судьба в мой пруд осенний занесла
случайно желтоглазую кувшинку.

Меня уже прихватывает лёд,
листва берёз в воде кружится палая,
заканчивают утки перелёт,
и вот она, как птица запоздалая.

Я камышами что-то ей шепчу,
зову на плёс, что издали синеет.
Она смеётся, наклонившись чуть:
-Я - выдумка твоя, я - Дульсинея.

-Но для чего тебе моя вода?
Зачем меня фантомами тревожить?
Что делать нам?
-Не знаю, никогда
об этом не задумывалась тоже.

Я глажу ей волной зелёный стан,
глазами провожаю птичью стаю,
грущу, что безнадёжно опоздал.
А, может быть, мы оба опоздали…

ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕВЦЕ

Я в юности его однажды слушал
и горько каюсь, что не принимал
ни голоса, смутившего мне душу,
ни жестов рук, когда он их ломал,

как мне казалось, томно, по-кошачьи.
Иной эпохи маленький зверёк,
я вырос под рукою недрожащей,
что нас вела по лучшей из дорог.

А юнкера, мадам и негр лиловый,
ей подающий нежное манто,
в дороге этой, строгой и суровой
смотрелись как презренное не то.

Я позже разглядел в игре манерной
отважного пророка на коне
с мечом в руке.
И этот меч фанерный,
на вид смешной, ненужный, невоенный,
сердечность отвоёвывал стране.

Да так, что страшный вождь в расстрельном списке,
встречая отрицание своё,
вычёркивал фамилию «Вертинский»:
-Пускай старик, как хочет, допоёт.

ГРОЗА В ГОРАХ

Тучи ниже, темнее, упорней,
Ты же в горы отправился, к ним
в полной вере, что Промыслом горним
и направлен и свято храним.

Перед бурей бывает безмолвный
миг сомненья, куда ты полез.
Там весёлые лезвия молний
замахнулись на дремлющий лес.

И, конечно, отчаянно ахнут
в тёмно- синие кроны дерев.
О, как кедры торжественно пахнут,
небеса головой подперев!

А сверкающих шашек всё больше,
гуще грома густые басы.
Путь наверх продолжается.
Боже!
Как прекрасны раскаты грозы.

Где- то ель одряхлевшая треснет
или рухнет гнилая сосна.
Жизнь огромная тем интересней,
чем грозней и опасней она.

Спишь потом одиноко и сладко
на камнях среди вздыбленных круч
под чечётку дождя о палатку,
под ворчанье слабеющих туч.

ТЕЛЕЦКОЕ ОЗЕРО

Есть в наших играх ещё не открытые козыри,
есть на земле не затоптанные родники,
есть среди гор сохранённое Господом озеро –
светлый кристалл в тёмно-синей оправе тайги.

Гонят волну плавники белокрылого катера,
гонит с волны восходящее солнце туман,
гонит Алтай все печали мои перекатные
от Артыбаша до дальней реки Чулышман.

Золото лиственниц на берегах осыпается,
золото солнца бликует на тёмной воде,
золото радости в сердце моём просыпается.
Как не поверить спасенью души в красоте!

Пусть эта радость пребудет на сердце в сохранности,
пусть это озеро смоет печали мои,
пусть эти горы меня возвратят к первозданности,
к светлым истокам забытой Господней любви.

СТАРЫЙ КУЧЕР
Я в молодости так мечтал о славе!..
Гонялся за колёсами карет,
потом свои старания оставил.
И, слава Богу, что перегорел.

Теперь качаюсь в общих дилижансах,
страшусь езды горячей и дурной.
Пора уже в подушках отлежаться
футляру, что себя считает мной.

Но из карет ли, дилижансов, дрожек
душа куда-то рвётся всё равно.
Пока гуляют в старой бочке дрожжи,
не может успокоиться вино.

Старинный обожатель винной бочки,
я знаю – нет на свете ничего
печальней, чем пустые оболочки,
когда их покидает Божество.
Вот поднял кнут таинственный Возница,
и я шепчу душе своей:
-Держись!
вцепившись в сердце – в древнюю жар-птицу,
что переносит нас из жизни в жизнь.

БЫТЬ МОЖЕТ…

Пройдут века, твой прах источат черви,
в иную плоть войдёт душа-свеча…
И ты, быть может, раскопаешь череп,
тот, что сегодня носишь на плечах.

Ты всмотришься в глубокие овраги
пустых глазниц, в смешной оскал зубов,
и, может быть, припомнишь все зигзаги,
всю безысходность прошлых погребов.

Как мучился в исканиях незрячих,
как падал, как вставал, как падал вновь…
И, может быть, с улыбкою заплачешь
над чередой своих далёких снов.

И, озирая залитую светом
планету в золотые годы те,
привёт пошлёшь, быть может, всем поэтам,
не погасившим свечи в темноте

М.Б.
В каждом веке одно и то же:
время бьёт
по рукам, по ногам.
Мы взываем:
Дай крылья, о Боже, -
воспарить к безмятежным богам!

Невдомёк нам, что бродят веками
по коврам низкорослой травы,
между нами они, великаны,
среди них отдышавшийся вы.

Может быть, народились вы снова,
и сверкает ваш рыцарский щит,
защищая то самое Слово,
что не мокнет и не горит.

Как живого вас вижу и чувствую -
смех, безденежье, слёзы, монокль,
тех же карликов злое присутствие,
суету их у ваших ног.

Добрый день, Михаил Афанасьевич!
Рядом с вами и я горжусь,
что судьба не свалила навзничь.
Вы держались, и я держусь!

СЫНУ СЕРГЕЮ

Пиши, мой сын, о чём придётся,
Прощая тьму и славя Свет,
Ведь по закону парадокса
К любому «да» найдётся «нет».

Пиши, на горести не тратясь,
И будешь прав, и прав всегда.
Тоска прилипчива, но радость
Не входит в сердце без труда.

Пиши, как плещется ондатра,
Пока не сшили воротник.
Земля, где всё с двойным стандартом,
Не стоит слишком грустных книг.

***
Творя сей мир и днями, и ночами,
как Библия гласит,
на дню шестом
Господь мужчину сотворил вначале,
а женщину, венец трудов, - потом,

дав образ Свой для всякого поэта,
исчерпав в нём мечты Свои до дна.
Всё прочее - библейские наветы:
соблазн, грехопаденье, сатана.

Как может Божий образ стать лукавым?
Какие могут быть грехи в любви?
О, женщина! По золотым лекалам
творил Всевышний все черты твои

Из пены – стан, глаза – из горней сини,
характер – из весенних перемен,
всё остальное – из земли России,
когда она в апреле сбросит тлен.

И ты поэт, подобье Саваофа,
в своих стихах не забывай о том,
что если уж всему начало - слово,
в нём женщина сияет, как итог.

ЗОЛОТОЙ ВЕК

И был январь, и падал с неба снег,
И становился на земле скрипучим.
И шёл по снегу новый человек,
И улыбался солнышку и тучам.

И был апрель, и падал с неба свет,
И становился изумрудным плюшем,
И в лужи превращался серый снег,
И человек, смеясь, шагал по лужам.

И был октябрь, и падал с неба дождь,
И вся земля испытывала вялость.
И под дождём бродил всё тот же бомж,
И вся ему природа улыбалась.

И вновь летел густой январский снег,
Неуловимый, словно ипотека.
И брёл полуодетый человек,
Веселый странник золотого века.

КОВРЫ
(восточная легенда)
1.
Зацвел кизил. Ручьи на горных склонах
Набрали силу, весело звеня.
Понадобилась новая попона
Для боевого царского коня.
Владенья государевы обшарив,
Заготовитель главный к трону свез
Кашмирских шалей буйные пожары,
Английских гобеленов лед и воск,
Шелка Пекина,
Бархаты Прованса,
Кошму из сопредельных с небом мест.
Царь созерцанью тканей предавался,
Угадывая в каждой божий перст.
Какую взять, куда коня направить?
Чью землю царским опалить тавром?
И вдруг в глаза невиданные травы,
Цветы и птицы
Брызнули ковром.
На том ковре за юной девой крался
Могучий фавн, пылая и дрожа.
И праздник незнакомых чудных красок
Манил, и ослеплял и раздражал.
- Откуда вещь, - спросил владыка хмуро.
Снабженец желтолицый и рябой,
Ногой ковер отодвигая сдуру,
Пролепетал:
- Содеяно рабой.
- Ковра не смей касаться, недостойный!
Ступай же прочь
И приведи ее.
И в грозном окружении конвойных
Перед царем арапка предстает.
Клинок очей
Столкнулся с теплой медью
Смиренных глаз
И мягче засиял.
И царь спросил:
- Скажи, где есть на свете
Страна солнцеподобная сия?
И странные в ответ услышал речи:
- Страна сия в душе моей живет.
Царь помолчал, окинул взглядом плечи,
И дрогнувшие ноги, и живот,
И нежный полуостров среди бедер.
Была раба не слишком молода,
Но божий дух,
Сокрытый в темной плоти,
Владыку звал желать и обладать.
И, как под осень щедрая долина
Ласкает очи золотом хлебов,
Невольница владыке подарили
Горячую арапскую любовь.
И царский гнев святой на иноверцев
Опочивальня спрятала в тиши.
И домогался царь
Смущенным сердцем
Познать страну сплетенной с ним души.

2.
И зашуршали слухи-злободневки,
А воины роптали, не таясь,
Что их поход отложен ради девки,
Что их штандарты выброшены в грязь.
Премьер-министр в очередном отчете,
Кривя улыбкой кисло-сладкой рот,
Докладывал, что палка не в почете,
Что смутами прельщается народ.
И Главный Теоретик государства
Небесной карой блуду угрожал
И в проповедях пламенных кидался
На всех, кто топчет веру и Скрижаль.
Стучал в окно
Провинций дальних ветер,
Спала раба,
Лишь царь один без сна
Терзался, что не создано на свете
Достойнее работы, чем война.
Он знал:
Судьба монархов не жалеет,
Когда дела забыли для утех.
Всегда в огне рождается железо
И в битве добывается успех.
Все в мире этом - зубы или хлебы,
Так повелел от сотворенья бог.
И царь владеть Аравией хотел бы,
А сам арапкой овладеть не мог.
Измученный, с опухшими висками
Сливовый лик разглядывал, привстав,
Уста и руки царские искали
Потайные любовные места.
И губы мед струили, словно соты,
И вся раба в руках его вилась.
И плакал царь -
Неведомое что-то
Таилось в глубине янтарных глаз.

3.
И день входил в монаршие покои,
И умброй кожи солнце излучал.
С улыбкой потаенной и покорной
Невольница заваривала чай.
Когда царю случалось рассердиться
Робела
И была рабой, пока
Не приходило время ей садиться
У ткацкого коврового станка.
Тогда и день ложился псом под окна,
Бездонность глаз
Пугала и влекла.
До вечера, сомнамбуле подобна,
Она ткала, ткала, ткала.
В зеленом льне паслись единороги,
Кентавр, смеясь, кого-то окликал,
И шерстяные аспидные боги
На синих возлежали облаках.
Все было в общем празднично, но ложно,
Как главный теоретик доглядел.
Творение же истинное должно
К царевой пользе наставлять людей.
Кому нужны лоскутные посулы?
Куда зовет ковровый этот бред?
На царский помутившийся рассудок
Арапка порчу навела и вред.
Т потому удачею забытый
Царь шепчет и во сне и наяву,
Что душу непокорную рабыня
Цветным вверяет ниткам -
Не ему.
Что в этом затянувшемся сраженье
Отпраздновать победу не дано.
И было взято все в соображенье
министрами
И было решено.

4.

В тот день владыку увлекла гадалка,
Ему поход и славу предрекла.
Рабу же заарканила удавкой
И на конюшню стража сволокла.
Храпели кони царские,
Был точен
И ловок дюжий конюх,
Хоть и хром.
Меж двух оглобель
Хрустнул позвоночник
Арапки под пудовым сапогом.
Все остальное мало интересно,
Оно корней кизиловых улов.
И царский гнев,
И царские аресты,
И сколько было срублено голов.
И то, что царь, в конце концов, признался
В своих грехах,
И снова бодр и рьян
С весёлым войском в путь далекий снялся,
И вытоптал конем
Немало стран.
И завершая славную дорогу,
Под старость приказал в глухой степи
Построить храм неведомому богу
И этот храм коврами устелить.
Что из того?
Ковры давно истлели,
И храм песком засыпало уже ...
Так стоит ли ворочаться в постели,
Допустим, на девятом этаже?
Чтобы увидеть
На стене панельной
Бесплотную арапку и ковры
И красоту в сиянье беспредельном,
Что в каждом сердце
Дремлет до поры.

 

 

   
Об авторе Бибилиография Задать вопрос На главную